Неточные совпадения
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас.
Приезжайте вечером. В
семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав
с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
Весной Елена повезла мужа за границу, а через
семь недель Самгин получил от нее телеграмму: «Антон скончался, хороню здесь». Через несколько дней она
приехала, покрасив волосы на голове еще более ярко, это совершенно не совпадало
с необычным для нее простеньким темным платьем, и Самгин подумал, что именно это раздражало ее. Но оказалось, что французское общество страхования жизни не уплатило ей деньги по полису Прозорова на ее имя.
— Надо Штольца спросить, как
приедет, — продолжал Обломов, — кажется, тысяч
семь, восемь… худо не записывать! Так он теперь сажает меня на шесть! Ведь я
с голоду умру! Чем тут жить?
Я не мог выдержать, отвернулся от них и кое-как справился
с неистовым желанием захохотать. Фарсеры! Как хитро:
приехали попытаться замедлить, просили десять дней срока, когда уже ответ был прислан. Бумага состояла, по обыкновению, всего из шести или
семи строк. «Четверо полномочных, groote herren, важные сановники, — сказано было в ней, — едут из Едо для свидания и переговоров
с адмиралом».
Когда в губернском городе
С.
приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в
С. очень хорошо, что в
С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные
семьи,
с которыми можно завести знакомства. И указывали на
семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.
Приезжаю лет
семь назад в один городишко, были там делишки, а я кой
с какими купчишками завязал было компаньишку.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на
семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею
с юстицией, а
приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Лондон ждет
приезжего часов
семь на ногах, овации растут
с каждым днем; появление человека в красной рубашке на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в
семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
Святая неделя проходит тихо. Наступило полное бездорожье, так что в светлое воскресенье
семья вынуждена выехать из дома засветло и только
с помощью всей барщины успевает попасть в приходскую церковь к заутрене. А
с бездорожьем и гости притихли; соседи заперлись по домам и отдыхают; даже женихи
приехали из города, рискуя на каждом шагу окунуться в зажоре.
Однажды зимой молодой Савельцев
приехал в побывку к отцу в Щучью-Заводь. Осмотрелся
с недельку и затем, узнавши, что по соседству, в
семье Затрапезных, имеется девица-невеста, которой предназначено в приданое Овсецово, явился и в Малиновец.
Целых
семь лет, покуда длился учебный искус детей, она только изредка летом навещала родное гнездо из Отрады, куда, в качестве экономки,
приезжала вместе
с «господами» из Москвы.
Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо
с разгульной попойки
с Перешляя поля, где поил он
семь дней и
семь ночей королевских шляхтичей красным вином.
Делалось это под видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и
приезжали в Москву
семьями. Бабы
с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения
с гербовой печатью о том, что предъявители сего едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани,
с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей
семье польский язык господствовал, но наряду
с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски,
с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они
приезжали к нам редко.
Порой
приезжали более отдаленные соседи помещики
с семьями, но это бывало редко и мимолетно.
Приезжали, здоровались, говорили о погоде, молодежь слушала музыку, порой танцовала. Ужинали и разъезжались, чтобы не видаться опять месяцы. Никаких общих интересов не было, и мы опять оставались в черте точно заколдованной усадьбы.
Надулась, к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем
с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про себя, что сама поедет в Заполье, а там будь что будет:
семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе
с ним
приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
Начнем
с Викторыча. От него я не имею писем, но знаю от сестер Бестужевых, что он и не думает возвращаться, а хочет действовать на каком-то прииске в Верхнеудинском округе. Что-то не верится. Кажется, это у него маленькое сумасшествие. Бестужевы видели его в Иркутске — они
приехали в Москву в конце октября, простились совсем
с Селенгинском, где без Николая уже не приходилось им оставаться. Брат их Михайло покамест там, но, может быть, со временем тоже
с семьей своей переселится в Россию.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела
с своей
семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что
приехал Вихров, и герой мой
с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч,
с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только
приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было
семь часов утра, полковник разговаривал
с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
Только по совету сидевшего
с ним пьяного писаря, отдав пятерку околоточному, Иван Миронов выбрался из-под караула без купона и
с семью рублями вместо двадцати пяти, которые у него были вчера. Иван Миронов пропил из этих
семи рублей три и
с разбитым лицом и мертвецки пьяный
приехал к жене.
Он так и сделал. Но прежде
приехал к отцу,
с которым у него были неприятные отношения за новую
семью, которую завел отец. Теперь же он решил сблизиться
с отцом. И так и сделал. И отец удивлялся, смеялся над ним, а потом сам перестал нападать на него и вспомнил многие и многие случаи, где он был виноват перед ним.
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна
приехала к ней
с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести,
семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров
с подрядчиками. Наконец пришли вести, что Москва ждет в гости царя и царскую
семью: они
приедут поклониться древним русским святыням.
Сусанна
с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в то время было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра
приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей
семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо, о котором никто не думал, которое было вовсе не нужно в патриархальной
семье общинных глав, которое свалилось, как
с неба, а в самом деле
приехало в прекрасном английском дормезе.
Если б Бельтов не
приезжал в NN, много бы прошло счастливых и покойных лет в тихой
семье Дмитрия Яковлевича, конечно, — но это не утешительно; идучи мимо обгорелого дома, почерневшего от дыма, без рам,
с торчащими трубами, мне самому приходило иной раз в голову: если б не запала искра да не раздулась бы в пламень, дом этот простоял бы много лет, и в нем бы пировали, веселились, а теперь он — груда камней.
Извозчичья карета, нанятая
с вечера,
приехала в
семь часов утром. Дашу разбудили. Анна Михайловна то бросалась к самовару, то бралась помогать девушке одевать сестру, то входила в комнату Долинского. Взойдет, посмотрит по сторонам, как будто она что-то забыла, и опять выйдет.
«Я вчера вечером
приехала в Париж и пробуду здесь всего около недели, — писала Долинскому Анна Михайловна. — Поэтому, если вы хотите со мною видеться, приходите в Hotel Corneille, [Отель Корнель (франц.).] против Одеона, № 16. Я дома до одиннадцати часов утра и
с семи часов вечера. Во все это время я очень рада буду вас видеть».
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама
с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна
приезжала к нам, и не одна, а
с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но
с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без
семьи, которая жила частию в деревне, а еще более за границей.
Я
с особенной учтивостью проводил его до передней (как не провожать человека, который
приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие и погубить счастье целой
семьи!). Я жал
с особенной лаской его белую, мягкую руку.
Упадышевский приказал мне написать, чтобы Марья Николавна не беспокоилась и сама не
приезжала, что он отпустит меня
с дядькой, может быть, ранее шести часов, потому что на последние часы учитель, по болезни, вероятно не придет, и что я могу остаться у ней до
семи часов утра.
— Спою, спою, — отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: — Вот кабы вы лет
семь назад
приезжали, так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна. И
с радости поешь, бывало, и
с горя тоже. Уйдешь, затянешь песню, да в ней все свое горе и выплачешь.
— А для чего мне здоровье? Ну, скажите, для чего? На моем месте другой тысячу раз умер бы… ей-богу! Посмотрите, что за народ кругом? Настоящая каторга, а мне не разорваться же… Слышали! Едет к нам ревизор, чтобы ему
семь раз пусто было! Ей-богу! А между тем, как
приехал, и книги ему подай, и прииск покажи! Что же, прикажете мне разорваться?! —
с азартом кричал Бучинский, размахивая чубуком.
После обеда, в
семь часов, в комнату его вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер,
с толстыми, подтянутыми грудями и
с следами пудры на лице. Она еще утром напоминала ему о поездке их в театр. Была
приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его. Но он скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение.
Полковник вышел уже в сюртуке и гости за ним тоже — поверите ли? — в сюртуках… Но какое нам дело, мы будто и не примечаем. Как вот, послушайте… Господин полковник сказал:"Зовите же гг. офицеров"… и тут вошло из другой комнаты человек
семь офицеров и, не поклонясь никому, даже и нам,
приезжим, сели прямо за стол. Можно сказать, учтиво
с нами обращались! Может быть, они
с господином полковником виделись прежде, но мы же званые… Но хорошо — уселися.
Вскоре после замужества их
с батенькою,
приехали к ним
семья соседей только пообедать.
Зачем он сюда
приехал, да еще
с семьей?
У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса, ушедшего в солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел,
с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда
приехал, больной, без денег да еще
с семьей, — напрасно!
Наступил май месяц, мне предстоял выпускной экзамен; скоро я должен был проститься и
с университетом, и
с Москвою, и
с моими Ваньковскими. Судьба Лидии Николаевны решена окончательно: она помолвлена за Марасеева, хотя об этом и не объявляют. Свадьба, вероятно, будет скоро, потому что готовят уже приданое. Пионова торжествует и
приезжает раз по
семи в день.
В Курск я
приехал в
семь часов утра в мае месяце, прямо к Челновскому. Он в это время занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского языка и истории в двух женских пансионах и жил не худо: имел порядочную квартиру в три комнаты
с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса,
с оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой, которая слегка смахивала на канкан.
Русаков. Ты останься. Ну, сестрица, голубушка, отблагодарила ты меня за мою хлеб-соль! Спасибо! Лучше б ты у меня
с плеч голову сняла, нечем ты это сделала. Твое дело, порадуйся! Я ее в страхе воспитывал да в добродетели, она у меня как голубка была чистая. Ты
приехала с заразой-то своей. Только у тебя и разговору-то было что глупости… все речи-то твои были такие вздорные. Ведь тебя нельзя пустить в хорошую
семью: ты яд и соблазн! Вон из моего дома, вон! Чтобы нога твоя не была здесь!
Степанида. Сманил, сманил. Горя-то, горя-то что было! Ну, да уж нечего делать, не воротишь. Только получаем мы от нее письмо из Москвы. Вот оно и теперича со мною… Всё так
с собой и ношу. Пишет, просит прощения и благословения от нас нерушимого, и что как
приехали они в Москву, он на ней женился, и у него
семья и торговля, всё как следует, и что живет она благополучно и
с мужем в любви.
Приехавши из Петербурга в губернский город, он попадает в идеально хорошую
семью и начинает серьезно работать над своим развитием; но, познакомившись
с обществом губернским и получив там некоторые успехи, он опять тонет в его грязи и пошлости.
— Куда ей самой! Не бабье дело, —
с самодовольной улыбкой ответил капитан. — Приказчик должон от нее
приехать.
Семь ден будем ждать его, неделю значит, потом неустойка пойдет… Да тебе что?
Жена
приехала с детишками. Пурцман отделился в 27-й номер. Мне, говорит, это направление больше нравится. Он на широкую ногу устроился. Ковры постелил, картины известных художников. Мы попроще. Одну печку поставил вагоновожатому — симпатичный парнишка попался, как родной в
семье. Петю учит править. Другую в вагоне, третью кондукторше — симпатичная — свой человек — на задней площадке. Плиту поставил. Ездим, дай бог каждому такую квартиру!
— Как же, и Дмитрий Петрович
с Натальей Зиновьевной. Всей
семьей приехали.
Огарева видел я всего раз в жизни, и не в Лондоне или в Париже, а в Женеве, несколько месяцев после смерти Герцена, во время Франко-прусской войны. Он не
приезжал в Париж в те месяцы, когда там жил Герцен
с семьей, а оставался все время в Женеве, где и А. И. жил прежде домом по переезде своем из Англии.
Точно какая фея послала мне Лизу, когда я,
приехав в Женеву, отыскивал их квартиру. Она возвращалась из школы
с ученической сумкой за плечами и привела меня к своей матери, где я и отобедал.
С ее матерью у меня в Париже сложились весьма ровные, но суховатые отношения. Я здесь не стану вдаваться в разбор ее личности; но она всегда при жизни Герцена держала себя
с тактом в
семье, где были его взрослые дочери, и женой она себя не выставляла.
Из Дерпта я
приехал уже писателем и питомцем точной науки. Мои
семь с лишком лет ученья не прошли даром. Без всякого самомнения я мог считать себя как питомца университетской науки никак не ниже того уровня, какой был тогда у моих сверстников в журнализме, за исключением, разумеется, двух-трех, стоящих во главе движения.